Ващенко Юрий Сергеевич

Ващенко Юрий Сергеевич - кандидат юридических наук, профессор. Родился в небольшом старинном сибирском городе Мариинске Кемеровской области 3 февраля 1952 года в семье служащих. Детство прошло в г. Анжеро-Судженске, а среднюю школу закончил в г. Берёзовском названной области. Уже, будучи школьником, пробовал себя как в прозе (писал небольшие заметки в местную газету), а также писал и стихи. Любовь к литературе привела на филологический факультет Кемеровского пединститута, который он окончил в 1974 году. Затем служба в армии и переезд семьи из Сибири в г. Тольятти, в котором и живёт до сих пор. В 1996 г. закончил юридический факультет одного из московских вузов, а в 2002 г. защитил диссертацию. Публиковался в местной печати, в Москве в издательстве «Молодая гвардия» в 1994 г. вышла его первая книжка прозы «Жизнь по Фрейду», а в 2007 г. издательство ВУиТ выпустила его вторую книгу «Кислотный дождь». Сейчас он готовит к изданию свою третью книгу. Наряду с прозой и написанием пародий публикует свои научные труды, как в юридических журналах, так и коллективных сборниках. Их у него опубликовано 75.

Тяга к земле

Не помню у кого-то из русских философов (кажется, у Петра Чаадаева) читал про нашу не совсем обустроенную (в отличии от европейцев) жизнь, которую русский человек в силу инерции и традиции быть, как и все, толком обустроить её для себя никак не может. Отчасти это идёт от беспробудности самой жизни, пробуждение и движение души требует мысли, времени, чтобы оглядеться и задуматься. Наконец, силы нужны, чтобы преодолеть воспитанную веками беспомощность. Бог его знает, что ещё и какое ускорение нашему брату требуется. А с другой стороны, кто ему это позволит сделать? Ещё неопровержимый Ленин писал, что жить в обществе (читай в государстве) и быть свободным от него – нельзя. Россия это вам не Европа, власть как верный Цербер, охраняет людей от того, чтобы у них просветления мыслей в голове не произошло. Голова дана для того, чтобы думать ею могли только избранные (то есть, сама власть), все остальные же должны крепко усвоить, что через этот человеческий орган в основном идёт приём пищи.

Где-то в начале 19 века в России, когда ещё не газовых, не электрических фонарей и в помине не было, а лихие люди так и норовили облегчить чьи-нибудь карманы, то околоточные (в ночное время дежурство несли ночные сторожа), которые назначались на смены полицейскими квартальными, при себе имели   колотушки, время от времени они лупили в них и кричали запоздалым прохожим - «поглядывай, послушивай»! В смысле, идёшь и оглядываешься, в случаи чего кричишь – Караул! Грабят!..

На память почему-то приходит «Ночной дозор» - картина Рембрандта. Там в «забытой богом» Голландии, где-то в 17-18 веках на улицах Амстердама тоже было неспокойно, только объединялись в ночные дозоры сами горожане, добровольно и власть им никаких препятствий не чинило. Так и должно быть организовано гражданское общество в жизни обычного человека – на основе личной ответственности каждого из нас, без высочайшего указания сверху.

Однако в любом случае архаичность нашего сознания и нежелание выходить за рамки привычного, из круга, созданных русским homo sapiens условностей и желаний, порождает непонятную тягу к такому знакомому и вечному, допустим, к земле, что в нашем человеке сидит более прочно, чем разные политические премудрости. Вышел из земли и ушёл туда же. Пришёл одиноким на свет, в одиночестве и уходишь. Что, казалось бы, проще? Ведь должно что-то держать нашего брата на этой грешной земле. Может быть, отсюда эта  крестьянская закваска, словно сусло на дрожжах подходит, бродит и тянет человека к этому небольшому по размерам земельному участку, как правило, в шесть соток, который он в начале  возделывает: завозит песок,  чернозём с перегноем, при наличии торф; высаживает, что душа пожелает, а по осени, когда весь урожай собран, от всякого сорняка и в качестве  удобрения горчицу выращивает, засеял по осени, и добросовестно потом её с землёй  перекапал… Многое, конечно, зависит от состояния почвы: некоторые, особенно продвинутые дачники с огородниками, интересуются даже кислотностью  самой земли. Как они про кислотность почвы узнают, я до сих пор об этом имею смутное представление. Не станешь же земельку на зуб пробовать. Хотя, кто его знает, есть такие дотошные, что все анализы соберут: и про почву, и про воду.

Более простым способом можно узнать про залегание грунтовых вод, особенно, если участок достался в диком поле, а прокладка трубопровода в ближайшее время не предвидится, и вот тогда сгодится веточка виноградной лозы с приглашением ведуна - лозознатца: нашли нужное место, забурились и пошла тебе вода – символ жизни и плодородия. В обязательном порядке сажается не только овощ огородная, с грядками лука и рядами картошки, с непременным малиново-смородинным разливом кустарников, который рассаживается по краям или посередине, как живая межа, между грядками, а ближе к дому или забору разбавляется яблонями и грушей. По своей наивности начинающий дачник в обязательном порядке высаживает также и вишню. Жизнестойкость которой проявляется в мощных побегах, они быстро разбегаются по фазенде, а дружелюбно-вороватые альтруисты-соседи, посезонно выкорчёвывавшие побеги сливы (похуже ещё вишен будут), бесплатно предлагают вам эти вкусные сорта до кучи. Медвежья услуга сродни первой любви, в которую нередко вляпываются начинающие городские мичуринцы. Даритель всех этих плодоносящих культур сам когда-то в дачное это дело влез, и думает: пусть и сосед мой через эту науку пройдёт – и промотыжит, и пробатрачит, пока умнеть не начнёт. Обустройство идёт сродни жизни в детской песочнице, где злые дети (они же соседи), так и норовят развалить твои куличи (читай грядки), перенести любовно возведённый тобой забор (ну, какой русский без ограды?) или ещё того хуже – залезть на твою экс-территорию, потеснить тебя и оттяпать твои - слезами и кровью омытые сантиметры. Кстати, жизнь на дачах строится посантиметрово. Особенно если соседние дачи друг друга подпирают. О бытовом воровстве, что процветает на дачных массивах разговор особый. Так, если ты случайно вдруг увидишь свою ножовку, рубанок или тот же молоток у соседа и заявишь на них свои права, тебе отдадут со словами: да ты сам мне давал, а инструмент твой у меня как-то прижился. И берёшь ты свою вещь обратно, словно виноватый в чём-то и чего-то тайно стыдишься, словно не у тебя её утащили, а ты, каким-то образом, в это нехорошее дело умудрился влезть. Сам помню, как у соседа отвёртку-крестовину попросил (так как своя каким-то образом испарилась), а он мне мою и протягивает. Прижилась, значит, вещь. Промолчал, так как уличать ближнего дороже себе ещё обойдётся, такая, братцы, у нас психология.

Затем дачник, привязанный к своему огороду, который он пропалывает, поливает, умываясь потом, и (шутка природы как гримаса судьбы, сопровождаемая, вытягиванием жил) ещё умудряется за несколько лет разнообразить местный ландшафт строительством собственного дачного домика-уродца. Что-то среднее - между дворцом и скворечником. Денно и нощно,  пропадает на обустроенном клочке - мечется между двумя работами, городской квартирой и сладкой каторгой, именуемой дачей, наполняя свой рацион непонятными витаминами, с закрутками и компотами, что даёт «садо-мазо-огород», попутно приобретает артриты, переходящие в калечащие ноги артрозы, и неустанно заполняет свои позвоночные диски грыжами (по-медицински  это звучит более красиво - протрузии).  

По устоявшейся привычке вместо лекарства, по совету врачей, - дышит свежим воздухом, считает его также целительным и полезным, но гробит себя почём зря, чтобы к старости, скрученный болезными, пришедшими к нему от его фанатизма и мизерной вечно зарплаты, начинает понимать, что всё то, что он приобрёл, включая болячки, пришли к нему вместе с крестьянскими генами далёких предков (голод будет – а мы не пропадём!..) и его петой дурости, которая хуже всяких вредных привычек, передалась ему по наследству тоже.

Вот так, Лаврентий Павлович (не Берия, всего лишь Лоскутов) – преподаватель философии одного из местных вузов, вместе с женой полол свой участок со знанием старого огородника и стоическим отношением к первобытнообщинному возделыванию клочка земли: выдёргивал и собирал с помощью палки-копалки, то есть лопаты, мясистые лохмато-колючие сорняки. Нагнулся – сорвал, а если не нагнулся, то хотя бы приметил вредного мерзавца и оставил подрастать, на потом. А что, пусть поживёт, а мы его вскоре - чик и нет вредителя. Рядом с ними с мобильником в руках копошился двенадцатилетний внук, который успевал и одуванчик выдернуть, и картинки, которые находил в интернете, всем показывать.

Всё шло, как и всегда, по заведённому неизвестно кем и когда порядку вещей и весеннего дачного обострения, которое при соблюдении севооборота и агрономического возделывания культур давало свои плоды. Главное вовремя вскопать грядки, всё посадить и поливать до отупения, и опупения из леек и шланга будущий свой урожай, который, если всё уродится, – не знаешь, куда потом деть (все равно больше половины не съедалось и благополучно сгнивало в погребах), но, если корнеплодов с ягодой было меньше чем обычно, это давало возможность обвинять всех и вся, включая погоду и людей с дурным глазом. Что касается рассады – это отдельная песня, если теплица в наличии имеется, проблема решена, а если нет, то дома, на подоконниках грязь разводить придётся.

 - Представляешь, - жаловалась, половшая рядом, по-своему обыкновению супруга – Евдокия Степановна (Дуся, как любовно называл её муж) на одну из глазастых и завистливых, не в меру любопытных соседок, - как что увидит и похвалит, у нас всё скрючивается и не растёт.

- Да ладно тебе, - отмахивался от неё Лоскутов, воспитанный на традиционной материалистической философии, - что ты несёшь, какой сглаз, раннее средневековье у тебя в голове, а не сглаз…

- Нет, я точно знаю, поэтому и говорю, вот баклажаны, какие они аппетитные и мясистые были, а теперь, почему их так скрючило?.. А ведь ещё на той неделе, когда эта Клавка баклажаны наши увидела, так сразу их стала нахваливать. Для чего, чтобы они потом загнулись?..

Лаврентий Павлович теребил свою клочковатую бородку и чего-то там такое неопределённое хмыкал. Задумчиво глядя за линию горизонта, он пытался соотнести тайны мирозданья и ту околесицу, что несла его жена.

Всё было и шло, как и всегда - от взаимных препирательств и выяснения, кто за сегодняшний день, что и как сделал, и что ещё предстоит. И тут в разговор вмешался внук Денис.

- Вы только посмотрите, какие цены на вашу морковку и лук, их лучше купить, чем так горбатиться. У меня от вашей дачи сколиоз уже, - и для наглядной убедительности он скоромыслил свою спину.

В душе Лаврентий Павлович был солидарен с внуком, намёк его, конечно,  просёк, но деликатно промолчал. Человеком он уже был возрастным, болячки подпирали порой так, что иной раз просто ничего не хотелось делать, даже думать. Но, будучи человеком старой формации и долга, он ежегодно впрягался в эту телегу огородных дел и тянул, как старый мерин, стараясь попасть именно в ту борозду, чтобы ничего такого не испортить.

В качестве вещдоков внучок совал деду ценники, которые предлагали сетевые магазины.

 Лоскутов с изумлением таращился на них, и когда всё просмотрел, перенёс своё недоумение на жену:

- Дуся, действительно, чего мы так упираемся, давайте-ка лучше на речку сходим.

- Зато  наши огурчики-помидорчики свои, без нитратные, на навозе выращенные, - завела Евдокия Степановна свои экологические побаски.

И добилась-таки своего: увела разговор в сторону, в никуда, так что и речка ушла на задний план, и мороженое, как и прочие соблазны, с холодным пивом, о котором Денис напомнил деду как бы вскользь, что у того непроизвольно дёрнулся кадык и Лаврентий Павлович затосковал о таком близком, но пока ещё недостижимым в столь жаркий день пенном напитке.

- Ну, бабуля, - продолжал интриговать взрослых в меру шкодливый хитрован. - Старикам и детям мороженое, а классику марксизма (так называла Лаврентия его любимая жена) пива с раками!..

- Совсем забыл!.. - Проняло наконец Лаврентия Павловича.  

Он ещё по дороге, возле небольшого рынка, что посезонно появляются у небольших поселений и дачных посёлков, купил доведённых до пожарного цвета раков и баклажку пива.

- Надо хоть горло промочить!.. – И с этой установкой, решительно зашагал к дому.

Пока они сидели на веранде и каждый занимался своим делом: кто-то пил пиво, а кто-то ел мороженое, как неугомонный Денис, который нашёл в «ютюбе» очередное развлекалово, стал заразительно смеяться.

В мультяшном видеоролике два джигита плясали лезгинку. Всё бы ничего, но один из них был лидер чеченского народа Рамзан Кадыров, а вторым танцором выступал президент всех россиян Владимир Путин. Рамзан, вошедший в мужскую зрелость, полный сил и желания, играючи частил ногами, широко и хитро при этом улыбался, и уступал место для пляски в круге президенту. Пляска горцев для президента в силу возраста и занимаемого им положения давалась, видимо, с трудом: он подпрыгивал, вытягиваясь в струнку, семенил ногами, и при этом умудрялся сохранять на лице суровое величие и президентское достоинство.

Лаврентий Павлович с минуту смотрел на эту лезгино-половецкую пляску и не сразу понял, как совсем маленький председатель правительства РФ Дима Медведев рвался в круг сплясать на равных вместе со товарищами лезгинку тоже. Но как только он начинал жестикулировать руками и рваться в круг, выкидывая коленца, как его, словно в детском саду, за штаны, стоящие из охраны Кадырова нукеры, возвращали обратно, на место. В общую пляску Диму решительно не брали.

- Да, - выдал глубокомысленную максиму глава семьи Лоскутов, - власть может быть всякой, но не должна выглядеть смешной. Она должна внушать, если не страх, то хотя бы уважение.

После сказанного он стал ещё более суровым, непонятно на что обиделся и пошёл к большому удовольствию супруги продолжать огородные дела.

- Я тебе, - погрозила Денису пальцем Евдокия Степановна, - юный провокатор: то о пиве с раками, деду напомнил, то власть пляшущуюся показываешь. Зачем взрослых от дел отвлекаешь? Видишь, как дедушка расстроился.

- Ничего себе, - возмутился в свою очередь внучок, - про пиво он и без меня помнил, а то, что власть так культурно танцует, мог бы и не смотреть. Каждому своё: кто на огороде пашет, а кто танцами занимается.

- Вон ты какой, рано тебе ещё про власть так говорить… - Евдокия Степановна с ещё большим раздражением посмотрела на внука и пошла на свой любимый огород тоже.

Избавившейся наконец от старшего поколения и дачных дел, Денис достал мобильник, и нашёл нужную ему игру:

- Так, какой там у меня сейчас уровень?..

И пиратский корабль, так лихо взявший на абордаж торговую шхуну, унёс его в параллельную реальность. Там было интересно, там шла другая жизнь. Клоны и гоблины просто отдыхали от того, что творилась на палубах. Их всех надо было победить!..

Лаврентий Павлович, который глубоко изучал земельные отношения в России и написал об этом не мало статей, хорошо понимал, почему крестьянство так цепко держалось за землю. Конечно, это было вопросом их выживания. Отсюда их притязания на земельные угодья с постоянными поисками свободных земель и вечное кочевье по необъятной и необжитой стране в такие дикие и запредельные места, куда власть даже и не думала соваться.

Когда спустя столетия всё узаконилось и утряслось, а людская река страждущих обрести новые земли обмелела и раскидала народ по пустошам и неудобьям, так как везде выделялась прослойка особых, наделённых властью, расторопных и наглых смотрящих, которые забирали государству и себе всё лучшее, в том числе земли, отвоёванные первопроходцами у леса.

Но сейчас это мне всё зачем?..  Когда ещё лет тридцать назад, в профкоме своего вуза Лоскутов получил в пользование земельный участок, думал, как славно на выходные дни он будет приезжать и отдыхать. Но всё заслонила работа. Наивная вера в хорошую дачную жизнь была похерена, как только он впервые взялся за лопату. Только в России она сохранила свой изначальный смысл ручного труда. Всё сразу ушло на задний план, и он понял на сколько прав был Маркс, когда писал свой Капитал: любой труд делает человека подневольным, ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ РАБОТАЕШЬ НА СЕБЯ. Так что, возделывая свой иллюзорный оазис, Лаврентий Павлович получил очередной мираж в своей жизни – в виде активного отдыха (на самом деле - активной самобарщины) на природе. И кто бы сомневался, что смена одной работы на другую и есть настоящий отдых. 

Лоскутов, не спеша прошёлся по дачному участку. Ощущение какой-то пустоты, которая заполняла его, раздражало. Недавно на шестом десятке он удалил зуб мудрости и своим языком постоянно ощущал эту не заполненность, которая отдавала чувством непонятной утраты того, что у него когда-то было. Со временем этот сентимент по утраченному у него прошёл и лишь слабым напоминанием о нём был его язык, который иногда скользил по гладкой поверхности десны, места мудрости.

Притяжение к земле было сродни этому непонятному чувству лишения, когда нет той основы, которая тебя с чем-то бы связывало.

От нечего делать он копнул лопатой на участке, нагнулся и взял горсть земли, которая терпко пахла прошлогодней листвой, с перепревшей ещё не сгнившей травой, где покоились вытянутые корешки растений из белесых ниток, за них цеплялись землистые катыши, исходившие запахом какой-то сладковатой гнили. Подышав на земляной ком, он отбросил его, словно за ненадобностью.

Ответа Лаврентий Павлович не получил, да и вопроса у него тоже не было, как, впрочем, и самой тяги к тому, что он так усердно возделывал и обрабатывал, тянулся, не осознавая того, зачем это ему было надо. Скорее в силу привычке и той вездесущей инерции, которая почему-то связывает, накладывает обязанности, порождает бремя зависимости от того, что, в принципе, со временем становится не особо нужным и где-то даже бесполезным.

 «Половинчатость и лень – вот такая дребедень», - как-то непроизвольно сложилось вдруг в его голове.

«Пустое всё это».., - философски подумал Лоскутов, направляясь к дому, когда осторожными шагами мерил в тишине свою быстротекущую жизнь, которая уместилась у него на шести сотках.                                                                                                

Июль 2018 г.

Исход в интерьере окна

«Если будет она, не будет меня, пока буду я, не будет её».

(Эпикур)

Всё случилось так, как не должно было случиться. Только это произошло: добровольный исход из молодой жизни, которая раскрывает тебе свои объятия, призывает увидеть те неизвестные места, где ты никогда не был, не запечатлел себя в интерьере местного пейзажа, не сделал селфи в розовых всполохах наступавшего утра, где-нибудь на берегу реки или лесного тихого озёра, или на опушки леса, чтобы почувствовать своё единение с природой ровно настолько насколько потом,  увидев себя, разграничить пейзаж незнакомой местности, и встроенного в него своего изображения. Но ты умер, совершив то, чего делать было нельзя: просто взял и шагнул в Лету. Не остановил, подобно гётевскому Фаусту, прекрасное мгновение жизни, её маленький фрагмент, чтобы одуматься и не рваться за пределы своей невозможности, и этого бесценного дара жить. Вырвался из бесконечной круговерти повседневных буден, сменил придуманные тобой вериги на реальный саван, чтобы, отражаясь в зеркале окна, увидеть своё жуткое изумление, раздираемое криком о помощи, от переполнявший тебя боли, и неизвестности, где тебя ещё не ждут, а ты – торопыга, поспешил заглянуть в это зазеркалье незнакомого показапределья, где тебя ещё нет, как и твоей тени, и ты, словно тополиный пух (о, сколько весит твоя душа?..), тихо и незримо падаешь, отделившись от древа жизни, молча паришь, отделяясь и отдаляясь, от своей бренной оболочки, которая ещё недавно была заполнена тобою. 

Карнавальность праздника жизни закончилось: соцветья и радуга красок сгустились в твоём неподвижном зрачке и прошлое отхвачено заступом твоей невозвратности. Ты уже в лодке Харона, которая скользит в водах Стикса, перевозя твою бренную плоть в царство мёртвых, под причитания собравшейся у гроба немногочисленной родни.

Жизнь, а ведь как всё хорошо начиналось…

Самый младший и поэтому по-особенному любимый Стёпа (от него каждое утро начинался отсчёт семейной жизни), родился в благополучной семье: отец - директор школы и преподаватель химии от бога, две - старшие сестры погодки и мать, которая работала в горкоме партии, заведуя и руководя кадрами, которые по традиции, ещё заложенной усатым горцем, решают у нас всё. Утром все они бежали к кроватке проснувшегося любимца Стёпочки, сёстры наперегонки его зацеловывали, отец неизменно гладил по его белобрысой голове с непременной фразой: «Горжусь тобой, сынок», словно он с утра уже сделал для всех нечто-то важное и хорошее. Даже скупая на ласки мать вся вдруг светлела и улыбалась.

Жили в тепле, неге, куда не глянь - кругом достаток и сытое, бросающееся в глаза благополучие.

Опорой и стержнем семьи была, конечно, мать - Соната Петровна. Такое имя ей дал дед, музыкант по жизни и призванию, который, словно предвидя непростую жизнь внучки, отягощённую сложностями её характера и неустойчивой подростковой психикой, захотел облагородить семейный бриллиант, заключив его в достойную оправу, и этим как бы помочь в разливанном житейском море у берегов нашей грешной земли этому сложному ребёнку таким вот музыкальным именем оксюмороном. Не помогло. Каноническая строгость и размеренность в словах и поступках подкреплялась у неё редким педантизмом, которым Соната была буквально пропитана. Она была сама противоположность - аллегро и минор, галопирующая страсть и зажатость в общениях, особенно с противоположным полом, бросали её то в жар, то в холод и заведённая небесным часовщиком с самого утра она, как маятник, совершала по поводу и без повода бестолковые однообразные телодвижения, - вверх - вниз, вправо – влево, даже не находя для своего тела нужного или должного применения. С возрастом она, казалось бы, преодолела эту подростковую угловатость и резкость в словах и суждениях и всё, казалось бы, пришло в норму. Но эта кажущаяся видимость – у меня всё хорошо, - ушла в какие-то неведомые ей глубины её психики, чтобы со временем вырваться наружу и зафантанировать безо всякой к этому причины. 

Муж ей попался тихий и немногословный, всё время пропадал в школе, где помимо административных дел и преподавания, вёл кружок по химии таким же фанатичным, как и сам, детям, и долгими вечерами возился с пробирками и колбами, в окружении преданных ему учеников, за что и получил прозвище у коллег – Алхимик. Отец Стёпы славно готовил своих учеников, колесил с ними с одной олимпиады на другую, собирая дипломы и медали так, что ведущие химфаки университетов страны присылали персональные приглашения выпускникам его школы, где он ещё и директорствовал, для поступления в их вуз.

Свою страсть к химии отец передал и Степану, которого любил не меньше своих химических опытов. Так им легче было общаться, изъясняясь языком вечных химических формул кислот и веществ. С матерью у него отношения не заладились, как, впрочем, и у его сестёр. Педантичная до деспотизма, она уже с утра перед школьными занятиями ставила напуганных дочек по ранжиру и как стервятник кружилась над ними, высматривая какую-нибудь неброскую неряшливость в одежде: бант не так завязан, стрелка на юбке помята или кофточке где-то не так проглажена. За это Соната Петровна так стягивала сзади в пучок волосы старших его сестёр, что у тех от маминых забот и проявлений такого внимания глаза на лоб лезли. И так с каждым годом. Мелочные придирки к одежде, перешли на чтение нужных книг, обязательных воскресных лыжных прогулок с отцом, (дышать свежим воздухом тоже входило в их обязанности), и когда они должны быть дома, и что перед сном надо на пятнадцать минут открывать форточку для проветривания и что кофе перед сном пить нельзя и т.д. Кругом одни запреты и табу. В шашки поиграть разрешалось, если они это заслужат своим хорошим поведением. У сестрёнок был распорядок дня на неделю, им они должны были неукоснительно следовать, всё по часам и всё по расписанию. Маму расстраивать нельзя — это было девизом их детства.

В спальне у матери вечно пахло пудрой и духами «Красная Москва». В углу стоял довоенный, доставшейся ещё от деда, старый комод, куда она годами собирала квитанции об уплате коммунальных платежей, какие-то проплаченные полуистлевшие чеки, никому не нужные документы… всё это ранжировалось, группировалось - по месяцам, годам, пятилеткам… Некий домашний госархив. Соната Петровна составила что-то вроде картотеки и в любую минуту (что ей особенно нравилось) запросто могла найти нужную, как ей казалось, справку или любой другой документ. Страна ещё не компьютизировалась, поэтому вся эти клады герменевтики десятилетиями копилась и хранилась в разных ведомственных архивах. Соната преуспела здесь особенно: завела свой собственный, домашний. Но как только его сёстры – Вера и Надежда (Любовью по расчётам родителей должна была стать ещё одна девочка, но родился Степан) успешно закончили школу, поступили в престижные московские вузы, не менее успешно их закончили, и срочно повыходили замуж – хоть к чёрту на кулички лишь бы подальше от родового гнезда и от всевидящего материнского ока. С матерью они практически не общались и вскоре уехали из страны, иногда звонили из прекрасного, как казалось ему зарубежья, отцу, иногда ему, матери никогда. Когда Стёпа успешно закончил химфак МГУ, его оставляли в аспирантуре, от работодателей не было от боя, пригласили в два ведущих университета США, но он устал от химии, от лабораторных запахов, непонятной стерильности в шкафах, где месяцами вызревали полезные и не очень бактерии, и вечного ожидания результатов – выйдет - не выйдет, получится или не получится, будут нужные для опытов реактивы или нет и т.д. Не работа и не учёба, а сплошное ожидание чего-то важного, которое ещё не созрело, но может быть, в этой химической навозной кучи что-то и проклюнется.  Ожидание результата, который постоянно стремится к нулю. Отчасти поэтому он занялся поисками смыслов жизни, самокопанием, попросту ничегонеделанием. Для жизни он брал разовые заказы от западных фармацевтических компаний, заходя на их сайты, находил близкую по его тематике работу, как-то договаривался и выполнял её за хорошую оплату. Заработанного хватало на безбедное существование, и он кочевал с одной страны в другую. Словом, вёл жизнь успешного яппи.

Степан выучил несколько европейских языков, поэтому проблем в общении у него не возникало. Особенно ему нравилось Барселона, в которой он прожил почти год в старой части города в средневековом латинском квартале. Лёгкие наркотики, давай это сделаем по-быстрому (секс) и прочие удовольствия хиппи и яппи в одном флаконе. Но чем русский человек отличается от иностранца? Не живётся ему как всем и не уймётся никак, даже когда у него для жизни всё есть. Вот и Стёпа от сытой однообразной европейской жизни вдруг резко заскучал, и покочевав по западной Европе, с недолгой остановкой в Австралии, (каким ветром его туда занесло, сам даже не понял) и уже собрался было за океан, в Штаты - обетованную мечту всех эмигрантов, но чего-то вдруг позадумался. Сплин, как говаривали в старину, подпирала хандра и скука, со звонками от отца, который уже был на пенсии, обзавёлся возрастными болячками и, видимо, под нажимом mutter ностальгически трендел ему в недолгих разговорах, о старческом одиночестве, могилах предков и нёс ещё чего-то несуразное из давно забытого советского прошлого и иррационального настоящего.

Степан уже как семь лет кочевал по миру, всё примелькалось и приелось, от западного благополучия и буржуазной сытости его уже подташнивало, и он решил вернуться туда, где его в общем-то не особо и ждали, да и сам он был мало кому там нужен. Разве что, самому себе? Вот и приехал. С неделю привыкал к давно забытой жизни, от которой его в своё время мутило. В стране всё было построено на доносительстве и сведения счётов между кланами и элитами. Кто-то на кого-то стучал, отжимал, если получалось, чужой бизнес, и продавал его оптом или частями. А раздав часть денег нужным людям, переводил оставшиеся в офшоры. Правоохранительные органы избирательно выдёргивали, то одного, то другого проворовавшегося чиновника, мента, мэра или губернатора. Мимолётно устраивалась показательная порка, пойманных за руку, везли в следственный изолятор ФСБ разоблачать и обличать дальше. А скорый и праведный суд сменялся этапом. Уезжать получалось почему-то банкирам. Когда начиналась санация очередного банка, его собственник срочно заболевал и для поправки здоровья и отдыха уезжали за границу. Как правило, в Англию, которая принимала всех и вся.

Национальной идеологией стали – деньги (причем в условных единицах). Все – и бедные, и богатые стремились как можно больше их заработать, вкалывая порой на двух-трёх работах, чтобы съездить в очередную заграницу, к морю. Вот это и было мерилом жизни и успеха для большинства. К полузабытому чувству непонятной тревоги добавилось отсутствие (либерального?..) кислорода. Как-то его не стало хватать. Дышалось, в буквальном смысле, тоже с трудом. На смену шахтно-угольных терриконов вокруг городов и рабочих посёлков выросли огромные кучи смердящих бытовых отходов. А страна, в угаре ура-патриотизма, решительно разворачивалась назад и семимильными шагами во главе со старым-новым президентом стремилась в точку своего невозврата.

Всё это Степан быстро просчитал своим аналитическим умом и понял, что надо уезжать обратно.  Но что-то его сдерживало: какое-то странное чувство чего-то недоделанного, того что он не успел завершить, чтобы уехать навсегда и потом не возвращаться. За границей тоже всякого компоста хватало, но там государство не касалось тебя: не лезло в твою жизнь, в твой бизнес, словом, не доставало. Экзотики в его жизни всегда было с избытком, но вот это возвращение домой ему точно ничего хорошего не обещало. У Стёпы была шенгенская виза, уехать можно было в любое время, а он, разбавляя скуку одиночества, занялся подведением каких-то мифических итогов - что успел, а чего нет и что делать ему дальше. Вечные русские вопросы, помноженные на рефлексию мятущейся русской души. Но пазлы прошлой и настоящей жизни складывались у него пока с трудом. Вернее, никак не складывались.

Его мать всегда жила, какой-то своей уединённой жизнью: взрослые дети её мало интересовали, так как считала она свой родительский долг они с отцом выполнили. Воспитали, честных и достойных, только вот отправились они куда-то в никуда. Издержки воспитания? Может быть, и это. Но почему тогда, едва закончившие школу, её девочки быстро ушли на съёмные квартиры. Дети даже в её стерильную до блеска комнату никогда практически не заходили. Помешенная на чистоте до умопомрачения она чистила и драила её и по заведённой деревенской привычке скребла паркетный пол ножом, чтобы затем в очередной раз покрыть его морилкой и пролачить. Порядок, заведённый ею, довлел над всеми: Соната еженедельно стирала в своей комнате занавески, крахмалила и заставляла, сначала отца, потом Степана их вешать. Сорок восемь дней в году они были заняты, именно, этим. По весне обязательно доставала с антресолей пуховые подушки и неделю перебирала в них пух, перо к перу. После чего шла в ближайший лесок и высушивала, тронутый тленом птичий гербарий, завёрнутый в простыни. Ритуал, сотканный Сонатой Петровной, из её безумья и моли, с которой она неустанно таким образом боролась. Сплетая кокон из своей жизни, она тащила в эту мертвечину всех, подчиняя только понятным ей, ритуалам и привычкам.

«Почему у этого поколения нет патриотизма, они все куда-то и зачем-то стремятся, хотят всё и сразу, но так не бывает?..» -  умозрительно заполняла она своими правильными вопросами пустоту квартиры. Сухо и беспристрастно, смотрела на сына и молчала. Проявляя тяготившую обоих солидарность, он молчал тоже и всё больше замыкался. О чём говорить с матерью он просто не знал. Жизнь не оставила никаких совместных зарубин, которые могли бы их связывать, чтобы о них можно было что-то вспоминать, да и просто посмеяться. Ведь смех - притяжение мысли и слов. Не было ничего, чувства тоже. Ни любви, ни ненависти. Так, какая-то плавающая пустота, которая как мыльный пузырь, перемещалась за ним из одной комнаты в другую. Но в спальню матери он не заходил принципиально, не хотел лишний раз её видеть.  Они перебрасывались короткими репликами ни о чём и всё больше замыкались. Молчать было легче. Правда, ещё в первые дни его приезда мать нашла на кухонном столе одну из любимых Стёпиных книг «Тропик Рака» - Генри Миллера на английском языке и очень удивилась, узнав от сына, что он читает его не в переводе.

- И ты всё это понимаешь? – не скрыла она своего искреннего удивления.

Блин, ну что же это такое: ведь нельзя до такой степени не знать своего сына, она, вообще, где?..  Но он сдержался и хладнокровно ответил:

- Ну да, читаю, у нас с этим писателем много общего.

- Ты тоже пишешь?.. – Матери впервые было интересно узнать про то, чем живёт её чадо. – Мне отец говорил, что ты ещё несколько языков знаешь. Но я ему не поверила, чтобы наш Стёпа…

- Напрасно, - остановил он её, - людям надо верить, тем более близким

родственникам. А с Миллером – этим писателем, у нас много общего.

- Да ну, - испортила начавшейся было разговор Соната Петровна, - тоже родственник, с английскими…

- Американскими, - поправил её Степан, - корнями.

Видя какое недовольное лицо изобразила mutter, которая очень не любила, когда её кто-либо перебивал или не слушал.

- Даже не сомневайся, у нас с ним было одинаковое детство, вернее, у него оно было очень трудное, а вот у меня невыносимо тяжёлое. Так что, пусть и дальний, но всё же родственник.

С этим не заладившимся разговором, который так и не получил у них своего дальнейшего продолжения, они всё сразу и выяснили. У матери к нему больше вопросов никаких не было.

А время, как вязкая кисея загустело и окуклилось, превратив родителей в обычных домашних сверчков, которые подают голос о чём-то своём, на понятном только для них языке. С отцом, впрочем, Стёпа пообщаться толком тоже не успел. Всё почему-то откладывал, хотя даже когда учился в школе, он чувствовал, как ему не хватает отца, время которого было забита заботами и проблемами чужих детей. Их жизни папа и проживал. Сейчас, постаревший и отстранённый от жизни, которая у него была, он пытался ещё как-то соответствовать тому себе, каким он был, своему прошлому, чтобы спрятаться от происходящего с ним и словно безнадёжно опоздавший аутсайдер делал безуспешные попытки запрыгнуть в последний вагон уходящего времени. Не получалось. Папа всё больше впадал в детство и нёс порой (не хуже мамы) такую околесицу, что Степана брала лёгкая оторопь. Он о чём-то с жаром доказывал своей Сонате Петровне, в несвойственной ему манере жестикулировал, и непонятные вопросы, как дым от папиросы (надо же, как срифмовалось), сворачивались в клубок, который распутывать ему было лень.  Твердыня и опора семьи – Соната Петровна отца по-своему обыкновению серьёзно не воспринимала, позёвывая, полу слушала, непременно ядовито улыбалась, изредка вставляла колкие реплики (ещё была способна), а когда он ей слишком надоедал, просто отмахивалась, как от надоевшего комара, который тонким зуммером, по нарастающей ведёт свою мелодию, ни о чём. Теплокровных ищет, кровушки попить. Но это место давно, если не навсегда, было занято самой Сонатой Петровной. Ни домашний сверчок, ни обживший дом комар, а уже усохшая со временем летучая мышь-вампир, которая распростёрла свои два перепончатых крыла и, перебирая тонкими коготками, зачищала вокруг себя всё что только было можно. Всё живое. Затем папа как-то внезапно заболел, иссушенный непонятной болезнью и неустанной некрофильской опекой жены, и через неделю его не стало.

С внезапно понаехавшими на похороны сёстрами они повспоминали – общее детство, школу папиных любимых учеников, которые у них, буквально, дневали и ночевали, как сёстры, гонимые неизжитым ещё с детства страхом перед мамой, испуганно вспорхнули, как две зомбированные детством стрекозы, что он просто не заметил их отъезда в эту сытую буржуазную старушку Европу. Просто вечером спросил мать, где сёстры, как она, словно провожая невидимый самолёт, подошла к окну и кокетливо помахала иссушенной старостью рукой в небо:

- Улетели гуси-лебеди, что они тут забыли, ах да, - прищёлкнула она пальцами, - совсем из головы вылетело, папу хоронить приезжали.

И распрямилась, маленькая, сгорбившаяся, испитая жизнью, которая была послана ей как испытание.

- Не знаю, - уже не сдерживаясь, удивился он матери, - что в тебе больше – цинизма или маразма.

И глядя на оторопевшую Сонату Петровну, неожиданно заключил:

- Если бы не смерть отца, они бы к тебе сюда никогда не приехали. Очень счастливое детство у девочек было: ты их так «уматерила», что они даже в России жить не остались.

Жизнь как-то по-своему очень быстро укорачивалась: одно событие сменяло другое, но по-настоящему Стёпу это мало цепляло. Дьявол, который походя заглянул в их семью, вдруг увидел новое лицо, заинтересовался и захотел позабавиться. Гладиаторские игры на выбывание… Как в детской считалке: «Шишел-мышел, взял да вышел». Только зачем это ему всё было надо?..  

Он     списался по интернету с будущим работодателем, ему выслали пакет документов, которые он должен был собрать, надо было ехать в ближайшее консульство, в Москву как-то не хотелось. На этот раз ему предстояла поездка в немецкий Рудольштадт, это где-то на юге, в Тюрингии, там находился крупный фармацевтический концерн, где его ждала работа почти на год. Мобильный и собранный, когда было надо, он быстро всё оформил, но что-то подзатянул с отъездом. Мать пыталась узнать про его жизненные планы, заговаривала с сыном, льстила ему, что было так несвойственно ей. Старая лиса: страх остаться совсем одной гулял по квартире вместе с шарканьем её шагов. Когда она его о чём-то спрашивала, Степан что-то ещё там ей отвечал, иногда невпопад, но не молчал, понимая, что мать остаётся совсем одна. Сделав для этого всё, сама. С датой отъезда он почти определился и как-то вечером возвращался с прогулки домой. Было начало февраля, в воздухе временами неуловимо пахло весной, а обеденное солнце, проклюнувшееся сквозь зимнюю изморось, слегка плавило сосульки, что те, подрастая в холодные ночи, отдавали то, что успевали себе нарастить днём, возвращали нагулявший холодом белый жирок, звонкой капелью с крыш.

Проходя мимо школы, которую он когда-то закончил и где почти всю жизнь проработал отец, он случайно столкнулся с Верой, одноклассницей. Располневшая с врождённым чувством юмора она запомнилась ему в отличии от многих однокашников.

- Менделеев (так звали его в классе) ты откуда свалился?

- С луны, - ответил он ей в тональности песенного распева Маши Распутиной.

- Ну нет, я сейчас от большой радости и такой встречи в обморок упаду, - сказала она и… упала.

- Верунчик, ты чего? Не ушиблась?..

Он шагнул к неподвижно лежавшей однокласснице, где был сплошной лёд, но поскользнулся и оказался с ней рядом.

Их лица оказались напротив и они, не мигая, смотрели друг на друга.

- Ты чего упал?.. - коротко с хрипотцой в голосе от постоянного курения хохотнула она.

- Из солидарности, - первое, что пришло ему в голову, получило продолжение.

Он потянулся к ней губами, и неожиданно для себя, звонко чмокнул её в щёку.

- Ну, здравствуй, Вера, ты у меня только одна и осталась. И, видя недоумение в её глазах, пояснил:

- С надеждой давно распрощался, а любви нет, – и в завершении сказанного игриво ущипнул Верунчика за щеку.

- Но-но, кроманьонец, только увидел и хватаешь, - подхватила она его игру, - не балуй, у меня муж и семеро по лавкам: детишки за мной бегают и титьку всё время просят, а муж, словно сексуальный маньяк, прохода не даёт. Так что, вам нужно от многодетной матери? Любви или молока? - заключила она и расхохоталась от своего незамысловатого с налётом лёгкого флёра вранья. – Не веришь?..

Случай свёл или чёрт в очередной раз пошутил, но случилось то, что должно было случиться. Он влюбился. Была традиционная суббота, начала февраля, в школах проводились встречи выпускников, Вера целенаправленно шла на встречу с их бывшим 10-м «А» классом, и Степану ничего не оставалось как разделить эту коллективную радость с бывшими одноклассниками. Погуляли они на славу.

Никто особо не интересовался – кто он? где он?.. Никто не лез с разговорами, типа – А помнишь?.., все его давно знали, и он оказался в своей стихии. Если что и говорили, то исключительно о его отце – со светлой грустью и теплотой. Степан им всем за это был очень благодарен. После того как он проводил Веру домой, у неё и остался.

- Дважды замужем побывала, а семьи как не было, так и нет, - кротко объяснила она свой семейно-женский статус, когда они пришли в её однушку. - Ну что, Стёпа, гость ты мой заморский, покувыркаемся… - неожиданно предложила она, когда они хорошо приняли на грудь, - я дама, хотя и гордая, но свободная, и ты – незамутнённый жизнью кристалл, словно с неба ко мне упал.

- Пропал., - исправил он последнюю рифму, обнимая Веру.

Встреча оказалась знаковой. Степан как-то очень быстро сошёлся с ней, которая тормошила его и не давала киснуть. Лёгкая по жизни она как морской бриз обдала его волной своего веселья и закружила. И самое главное ему это самому очень нравилось. С людьми, тем более с женщинами, он сходился как-то с трудом, а тут… Двух дней не прошло, как он предложил ей поехать в Германию, к его новому месту работы и Вера, недолго думая, согласилась. Оставалось уладить некоторые формальности с выездными документами и можно было уезжать. Он даже с матерью поделился своими планами на жизнь. Чего никогда не делал. Та, казалось, спокойно выслушала его, радостного, полного плана на жизнь, но ничего не сказала и просто ушла в свою комнату. Стёпу это немного задело и вместе с радостью, которая ненадолго пришла в их дом, в душе у него поселилась лёгкая тревога.

Чтобы ускорить отъезд он съездил с Верой в Москву, зайдя в немецкое посольство, уладил все вопросы, и они несколько дней пожили в столице. А когда вернулись в свой город, то благодаря стараниям Степана, умению нравиться женскому полу, он договорился в загсе, и молодые зарегистрировали свой брак безо всякого там испытательного срока. Всё шло как он решил, легко, без особых препонов и преград, словно кто-то заботливо приоткрыл им дверь в земной рай жизни. Это не могло не радовать.

На мать он практически не обращал внимания, она в отместку ему из своей комнаты не показывалась тоже. Конечно, ему надо было с ней серьёзно поговорить, он понимал, что не может, взять и так просто уехать, и что разговор будет тяжёлый, поэтому так упорно откладывал его на потом. И дотянул до последнего. Через день они уезжали. Его Вера уволилась с работы, нашёлся даже покупатель на её однокомнатное жильё, и он поспешил к ней. Та пока жила у себя.

Степан легко взбежал по лестнице на третий этаж, позвонил, но дверь, к его удивлению, оказалась открытой. Войдя в комнату, он увидел накрытый стол и девичник. Его Верунчик сидела между двумя ничем не примечательными мужичками, с помятыми физиономиями, похожих друг на друга как два стёртых пятака, где морда-лица даже не читалась. Едва взглянув на него, близнецы, как по команде, потянулись за рюмками за знакомство. Как в анекдоте – третьим будешь? Дамское окружение наоборот возбудилось и вслух начало его оценивать.

 -  Это что? - Шёпотом кивнул он на гостей и стол.

 - Ой, Стёпочка, - взвизгнула она, - а мы мою отвальную решили отметить. - Народ, - кивнула она на подружек, - с работы пришёл меня проводить…  Ну ты хотя бы позвонил, - повинилась она, видя, как он меняется в лице.

-  А это кто? – кивнул он на мужчинок. 

- А это, - облизнув почему-то губы, плотоядно усмехнулась Вера, - два моих бывших кренделя, с кем я отношения пробовала выстраивать, семьи по дурости и совету старших создавала.

- И как, не вышло? - он почувствовал, как его стало трясти.

Чёрт, этого ещё не хватало.

- Да, Стёпа, - как-то по-детски ответила она, - не сложилось. Вот у нас с тобой всё будет по-другому.

- Дрянь, - с трудом сдерживаясь, сказал он. – Всё испортила.

И развернувшись, молча вышел.

- Ну и уходи, и не приходи больше ко мне! - выкрикнула она и показала ему вслед язык.

Чувствительный и перевозбуждённый он запылал праведным гневом. Только на кого?..

Вернувшись к гостям, Вера поняла, что у них всё кончилось, да по сути толком и не началось и вот тебе на… Уже не сдерживаясь, она запрокинула голову, грудь её заходила волнами, и Вера по-бабьи, навзрыд, с причитаниями расплескала своё горе по дому. Подружки бросились её утешать.

- Ой, девоньки, - повела она свой плач, – что я дура натворила…

Стоявшие у подъезда два божьих одуванчика, соседки, Верин плач оценили пророчески.

 - Умер кто-то? – сказала одна из них.

 - Похоже, голосят, словно по покойнику.

По дороге Степану попалась рюмочная, и он зашёл в этот перевёрнутый стеклянный купол, чего никогда в общем-то и не делал. Предпочитая, как все европейцы, решать свои проблемы и выходы, из образовавшихся тупиков, у психологов. Поэтому выпитые им несколько рюмок водки с орешками и лимоном душевный раздрай его только усугубили.

Он зашёл в квартиру, которая ещё больше оказалась чужой, сбросил куртку и, пройдя по залу, развалился на диване. «Надо уезжать, уезжать» … - пульсировало в голове.

В комнате зачем-то появилась мать.

   - Ну, это тебе зачем, а?.. – вызвала она его на разговор, и показала ему на узкий сорокасантиметровый нож, узкой полоской перевязанный жгутом посередине. Его отец когда-то привёз из Японии, куда возил своих детей на очередную олимпиаду по химии.

Степан нашёл нож в комнате отца, который вместе с самурайским мечом висел на стене и просто взял его на память. Папа с детства любил холодное оружие и очень много рассказывал о мечах и кортиках ещё маленькому Стёпе.

- Дай сюда, - он грубо вырвал его у матери да так, что порезался.

Нож на удивление был острый, как бритва.

- Ты это чего?.. - пробовала возмутиться мать. – А-а-а, милые бранятся только тешатся, - в мгновение ока оценила она его душевную смуту. – Дурак, ты что не понял, кто она? Убедился? Да, она была любовницей твоего отца, этого старого козла, - продолжала она добивать сына. – Не хотела тебе говорить, но придётся. Как-то приезжаю с дачи домой, а папа твой с этой Веркой любовь крутит. Всю жизнь, сволочь, изменял. Так что, у вас с отцом вкус одинаковый: одних и тех же проституток собираете.

Стёпа при её последних словах, вскочил, распрямился на пружинистых ногах, завис над ней с самурайским ножом и поразился тому, с каким дьявольским спокойствием смотрит она снизу на него.

- И папа твой не один раз этим ножичком пытался меня чикнуть, но может, духу не хватило или воспитание не позволило, что людей резать нехорошо. Слабаки вы, Симоновы.

Степан сверху, рукой которым он держал ритуальный нож, с размаху, не раздумывая, вонзил бритву-лезвие себе в живот. Согнулся, парализованный невыносимой болью, дёрнул рукой (то ли вытащить его пытался, не то ещё что-то сделать), а нож пошёл дальше и вглубь, и вот уже кровь узкой змейкой просочилась сквозь одежды, запульсировала и прорвалась алой лентой, освобождаясь, от ненужного для себя тела, вырвалась фонтанчиком наружу. Под причитания матери, теряя сознание и хватаясь за просвет уходящей жизни, он машинально собрал шторы на себя, повиснул на них, и обрывая карниз, наполнил плотную ткань багряно-кумачовым цветом.

Вера в тот день, когда Степан приходил к ней в последний раз, уехала к своей близкой подруге на дачу и хорошо провела там несколько дней. За это время она обдумала всё, что должна сказать ему. Практичная по жизни она заготовила два варианта своей речи: от покаянно-слезливого, до реально-просчитанного. Какой-нибудь, а прокатит.

Она попросила подругу довезти её до дома, где жил Степан. Поднялась на третий этаж сталинской трёхэтажки, позвонила и вошла.

- Ой, Вера, - то ли радуясь, не то огорчаясь, встретила её у порога Соната Петровна. – А Стёпы уже нет.

- А, где он? – почему-то пересохшим от нахлынувшего волнения голосом и шёпотом, спросила она. - Он что, уже уехал?..

- Да ты, видно, ничего не знаешь? – удивлённо протянула Соната Петровна и потянула за собой девоньку, которая так и не стала её невесткой.

- Не раздевайся, не надо, расположение комнат ты хорошо помнишь, это в зале (не изменяя себе, не удержалась она, чтобы не ткнуть неожиданную гостью) и совсем недолго. Вот здесь, - подвела она её к большому окну, - всё и произошло. Он, когда от тебя пришёл, ножичком хотел меня порешить, а получилось, что себя… Видно, Господь меня хранит. Одно неудобство, что шторы пришлось долго стирать, а сколько порошка ушло… - всё, - махнула она рукой, - в крови было. Вот здесь, здесь… А вот пятно, на паркете, так и не отмылось.

Сказанное с трудом укладывалось в её голове. После услышанного она как оглохла и что дальше говорила Соната Петровна не слышала.  На ватных ногах она пошла обратно к двери.

 - Да, а тебе его новый адрес дать? Это северная часть Богомоловского кладбища, девятый ряд, рядом с отцом, себе место готовила, но пришлось уступить. Так что, ты сразу двоих навестить сможешь. Они тебя ждут.

Соната Петровна слегка подтолкнула Веру в спину:

 - Иди с Богом.

Март 2018 г.

Летящая стрекоза по имени Моня